Литература

О РУССКОМ ФАУСТЕ XX ВЕКА

Сегодня, когда так много говорится о "вхождении" России в мировую цивилизацию, мне хочется сказать, что страна моя никогда из нее и не выпадала, всегда развиваясь в одном русле с ней, где-то опережая, а где-то отставая, где-то заимствуя, а где-то привнося собственные неповторимые черты - но неизменно руководствуясь общностью проблем, волнующих все человечество. О чем в немалой степени свидетельствует и восприятие Россией универсального феномена Гете.

Своеобразным актом принятия эстафеты от предшествующих поколений стало создание в 1979 г. Комиссии по изучению творчества Гете и культуры его времени при Совете по истории мировой культуры РАН (тогда - АН СССР). У ее истоков стояли видные отечественные ученые - А.А. Аникст, ныне уже покойный, и С.В. Тураев. А в работе принимали и принимают участие как умудренные опытом зрелые мужи, так и студенческо-аспирантская и даже школьная "зелень" (доказывая этим, что гению из "Германии туманной" "все возрасты покорны"). Сюда приходят с докладами, сообщениями, размышлениями, открытиями и эмоциями литературоведы и культурологи, философы и технари, ученые и библиотекари, музыковеды и знатоки изобразительных искусств, театроведы и специалисты в области естественно- научных знаний, художники и композиторы - профессионалы и любители... И каждый из них, изучая, анализируя, оценивая тот или иной аспект многогранного творчества Гете, осознанно или неосознанно ищет наш, отечественный путь к европейскому и всемирному гению. Путь, конечно же, имеющий свою специфику (например, преимущественное внимание к философским, мировоззренческим, нравственно-этическим и социальным проблемам, доминирующий интерес к содержательной стороне гетевского творчества, к истории, в первую очередь, "духа", а не "формы", не "чистой" эстетической игры). И здесь немалую роль играет поиск "отражения" Гете в российской культуре.

Вот почему в регулярно выпускаемых Комиссией "Гетевских чтениях" (в издательстве "Наука" вышло 5 томов - в 1986, 1991, 1994, 1997 и 1999 гг.) представляются особенно важными те страницы, где говорится о реминисценциях Гете в творчестве А. С. Пушкина, Л.Н. Толстого и других наших корифеев. Естественен интерес и к трансформации гетевских образов в современенной отечественной литературе. И прежде всего образа Фауста - символа неуемного человеческого стремления к знанию и прогрессу.

ОТ "ФАУСТА РАЗУМА" К "ФАУСТУ СЕРДЦА"

Многоликим явился миру русский Фауст рубежа XIX-XX вв. Эгоист, живущий "рассудком", интеллектуальный и потому "чисто немецкий герой", чуждый России, готовый пойти за Гретхен, как уверял в 1916 г. С. М. Соловьев в трактате "Гете и христианство". Любимое создание воспринятого со знаком восхищения Гете-ницшеанца - всепобеждающий сверхчеловек, "избранник земли" (поэт-символист К.Д. Бальмонт). Сатира на индивидуалиста, пытающегося изменить мир в одиночку, плод средневековой народной смеховой культуры, как утверждал ранний Горький, или же, по мысли позднего Горького, "квинтэссенция мощи народных масс". "Активист", герой-вождь, стоящий над толпой, но в итоге готовый вписаться в идиллию народовластия, каким предстает гетевский герой в драме А.В. Луначарского "Фауст и город" (1916).

Этот Фауст, уверенно перешагнувший границы Октября, сосуществует в начале 20-х годов с героем мистически-чувственного поэтического "Фаустова цикла" Б.Л. Пастернака, самой яркой фигурой которого является "в чулках, как кровь" "при паре бантов" надменный Мефистофель - словно знак присутствия в мире темного и непознаваемого, что имел в виду сам Гете, говоря: "Сумма нашего бытия никогда не делится на разум без остатка, но всегда остается какая-нибудь удивительная дробь".

Уже здесь можно уловить ноту, симптоматическую именно для русских модификаций гетевского героя. Так, по убеждению философа С.Н. Булгакова, гетевский Фауст вообще разрушителен для русского сознания, а новый, русский Фауст - это Иван Карамазов Достоевского с его гамлетовскими колебаниями и размышлениями об этической цене деяния. Подобный подход был поддержан философами и писателями Л.И. Шестовым, Н.А. Бердяевым, К.Н. Леонтьевым, Л.Н. Андреевым, Ф.К. Сологубом, Д.С. Мережковским, пытавшимся в своей интерпретации Фауста соединить индивидуализм и христианство. Здесь мы угадываем первый намек на трансформацию мифологемы "Фаустовского человека", впоследствии развитую нашей литературой. Так, с конца 20-х годов - начала кризиса европейской просветительской эры - в отечественной словесности на смену Фаусту разума приходит Фауст сердца, провозгласивший вместо максимы "человек разумен" - максиму "человек добр" и стремящийся не деянием исправить общество, а словом истины преобразить заблудшее, страдающее и злое человечество. Речь идет о герое романа М.А. Булгакова "Мастер и Маргарита" (1929-1940) - произведении, сознательно и полемически проецирующемся и на "Фауста" Гете, и на евангельские рассказы о Христе. При этом, однако, в отличие от Фауста, булгаковский герой в итоге не заслуживает "света", "апофеоза" - а всего лишь "покой", антифаустовскую, по сути, "карму". Симптоматична и принципиальная неспособность московского Фауста интегрировать в жизнь - его пассивность компенсируют "сентиментальный дьявол" Воланд и предприимчивая Маргарита.

В 1942 г. в военном Сталинграде драматург С.И. Алешин создает пьесу-мелодраму "Мефистофель". В ней главным становится не вопрос реализации "сверхчеловеческих" устремлений Фауста и даже не совершенствование человеческой натуры, но сохранение реального земного существования как главной ценности (и цели в себе самой) бытия. "Не Мефистофель способен ввести в соблазн Фауста, - уверяет автор в предисловии, - а Фаусту есть чем соблазнять Мефистофеля. Вместо бесконечного существования, вместо погони за пустыми символами - пусть конечная, пусть полная не только радости, но страдания и сострадания - человеческая жизнь. И Фауст дарит Мефистофелю эту жизнь, а не ростовщически ссужает ее".

Традиционное пари здесь словно меняет свой знак: старый Фауст умирает, взамен же является новое дитя земное - Мефистофель, "очеловеченный" через сострадание и любовь к Маргарите, легко отказывающийся и от своей дьявольской сути, и от связанных с ней привилегий - вплоть до бессмертия.

РУССКИЙ ФАУСТ НА ДОРОГАХ ПРОГРЕССА

В отечественной литературе 60-80-х годов (опять-таки в русле общемирового литературного развития) в связи с обострившимися проблемами научно- технической революции и ее опасностью для сохранения жизни на нашей слишком тесной для войн и рискованных экспериментов планете новая фаустовская дилемма приобрела отчетливую формулировку как проблема соотнесения знания и нравственности. Причем решаемую на "модели" судьбы Фауста не как человека вообще, не как универсального "дерзателя", а как Фауста-ученого. Его задача-с учетом советского менталитета - не отказаться от научного поиска (подобно многим "фаустовским" героям литературы Запада), но непременно соотнести его с альтруистической моралью.

Предвестием такой новой фаустовской волны явилась философско- публицистическая драма бывшего вождя литературного конструктивизма И.Л. Сельвинского "Читая Фауста" (1947, 2-е изд. 1956). В этой пьесе, относящейся к событиям мая 1945 г., нацистский "Фауст" доктор Норден работает над изобретением мощного оружия, не наслаждаясь ничем, кроме смелой игры своего ума. Этим он "дьяволизируется", являя один из актуальных в мировой литературе середины века примеров органической взаимосвязи образов Фауста и Мефистофеля, когда "зло" не отделяется от человека, персонифицируясь в образе черта, а само проникает в душу героя ("Мефистофель" К. Манна и др.). Правда, та же тенденция обозначена и в "Фаусте" Гете - но там акцентируется скорее взаимодополняемость человека и дьявола, чем их "взаимопереходность". Не откликнувшийся на призыв честного человека, коммуниста Вернера (рупор авторских идей) - "Фауст!", "народ!", "труд!" - Норден теряет содержание своей жизни ("душу"): его папки с разработками атомной бомбы летят в камин. А папки с расчетами мирного атома, доселе прятавшиеся в сейфах, Вернер передает ликующему народу.

Концепция "двух Фаустов" - самоутверждающегося и осуществляющего себя во имя других, индивидуалиста и альтруиста, лежит в основе и близкой по жанру пьесе Сельвинского философско-символической трагедии украинского драматурга А.С. Левады "Фауст и Смерть" (1960). Здесь столь же четкое, "биполярное" распределение ролей и столкновение жизненных принципов, тот же союз технократического бездушия и цинизма (инженер Вадим) с дьявольщиной (Механтроп, он же Сатана) и религиозным обскурантизмом (человеконенавистник, противник всяческого человеческого дерзания, оспаривающего могущество "потустороннего" - Монах), то же противостояние "предопределения", фатального "Числа" (у Сельвинского - "электрона") живому биению бытия и бескорыстному научному поиску (благородный астрофизик Ярослав: его губит Вадим, но эта смерть стимулирует рождение новых бесстрашных и высоконравственных Фаустов).

ФАУСТ УСТАВШЕГО ВЕКА

Упомянутые произведения можно смело назвать последними взрывами неопросветительства в советской литературе, последними, несколько декларативными и искусственными, всплесками надежды на благие результаты деятельности человеческого разума. Слишком отчетливы стали печальные последствия вторжения человека в мир традиционных общественных отношений и природу С середины 70-х годов на смену им приходит дегероизированный Фауст. Русский Фауст периода "застоя" - не полемист, не преобразователь, не проповедник и даже не апологет обычного земного существования, как герои С. И. Алешина. Персонаж фантастики "второго ряда", он выполняет как бы три функции: проверку качественности человеческой натуры (чем некогда занимался гетевский Мефистофель), добротности человеческой цивилизации вообще и жестокой закономерности всего происходящего, фатальной заданное? параметров бытия. В результате чего подводит читателя к выводу: человек ничтожен (рассказ И. И. Варшавского "Душа напрокат", 1971), созданная им цивилизация опасна и самоубийственна (рассказ Б.М. Лапина "Конгресс", 1976), любые изменения ведут только к худшему (рассказы Варшавского "Поездка в Пенфилд", К.С. Сергиенко "Побочный эффект", 1983).

Такого рода фантастика становилась своеобразным аналогом - не в эстетическом, а в идейно-содержательном плане - критической реалистической литературы этого времени ("городской" и "деревенской" прозы, в первую очередь, с их основными темами: борьба с вещизмом, отчуждение людей от государства, природы и друг от друга и т.п.).

Так, герой Варшавского из рассказа "Душа напрокат", бездарный, но претенциозный писатель Тетерин, пытается спастись от творческой импотенции с дьявольской помощью, получив в обмен на свою душу пузырьки с "художественными смесями", аккумулирующими запах с необходимым для вдохновения комплексом эмоций - "Король Лир", "Гамлет", "Отелло"... Однако реализоваться как создатель под влиянием чужой энергии Тетерин не успел - утром его нашли на полу с перекушенным горлом, а его собственный пес облизывал окровавленные лапы рядом с треснувшим пузырьком с наклейкой "Леди Макбет". Пари с дьяволом не состоялось - из-за неравноценности закладов. Слишком мелка оказалась душа графомана, трагедия заменилась трагифарсом, и псевдо-Фауст расстался с жизнью, предвкушая не плоды великих трудов на благо людям, а в ожидании результатов присвоения плодов чужого вдохновения.

Что же касается проверки на качественность человеческой цивилизации, то тут нечистая сила выступает в новой для фаустианы роли - как "охранительная", точнее, сберегающая, здоровая и разумная часть природы, жестоко и бездумно разрушаемой людьми с их технологическим азартом и недальновидным, самоубийственным высокомерием.

Волею Б.М. Лапина в рассказе "Конгресс" черти, домовые и прочая нечисть собрались на всемирный съезд, местами напоминающий пародийно сниженную Вальпургиеву ночь, а местами почти эпигонски повторяющий сеанс черной магии в варьете булгаковского "Мастера и Маргариты" (во время перерыва в заседаниях конгресса "моментально вся нечисть бросилась врассыпную и раскатилась в разные стороны с криками: "Пиво привезли!", "Мохеровые платки выбросили!", "На меня очередь займите!", - будто только затем и съехались сюда со всего света"). Цель съезда - предотвратить удары, наносимые человеком природе, самим себе и устойчивости собственного бытия, а также, разумеется, и "чертячьему племени". Лешие плачут о вырубаемых лесах, водяные - о реках, кикиморы - о болотах, домовые - о прежних крепких, патриархальных семьях.

Деревня Баклуши, в которой проходит этот конгресс, - не единственное место, где остро встали обозначенные проблемы. Не случайно тревоги домового Лопотуши так понятны заграничному бесу Герр Штюку (похожему на крупного черного щенка и, естественно, родственника Мефистофеля), в качестве гостя прибывшему на конгресс...

Тема не преобразования жизни, природы и человека, а адаптации к ней снижается до буффонадно-фельетонной в сатирической повести Н.Л. Елина и В.Г. Кашаева "Ошибка Мефистофеля" (1981). Герой ее, шестидесятилетний профессор "клиники незаразных болезней" Иван Дмитриевич Хаустов (Фауст) по сути дела - псевдоученый, которого коллеги забаллотировали при аттестации в пользу более молодого Вагона (Вагнера?), разочаровывается в науке и в собственной жизни и пытается покончить с собой. Но тут возникает вполне современный Мефистофель - с копытом под правой штаниной и рогами, показывает профессору соответствующее удостоверение ("предьявитель сего гражданин Мефистофель действительно является духом отрицания и зла") и бланк типографского договора, по которому обязуется вернуть Хаустову молодость, дать любовь, славу и власть вкупе с исполнением всех желаний - в обмен на душу, обещанную, таким образом, преисподней.

В результате Хаустов получает эмансипированную Маргариту, погруженную в писание диссертации, громкую славу футболиста, заметно снизившую нравственный порог его сопротивляемости мирским соблазнам, и власть директора фабрики, выпускающей одежду, которую никто не покупает. Мефистофель же, явно недооценив сложности жизни в обществе "развитого социализма", с трудом выполняя невинные, казалось бы, просьбы партнера (например, найти няню для ребенка), оказывается не в состоянии исполнить последнее желание Хаустова: надеть на себя в рекламных целях пальто, изготовленное на руководимой бывшим профессором фабрике ("удлиненное и утяжеленное", "чернильного цвета", "с грубыми складками и неровными рукавами"). Тогда Хаустов разрывает договор, а столь жестоко обманувшийся бес (уже не Мефистофель, а Фима), убоявшись кары по возвращении на "место постоянной прописки", т.е. в ад, "порвал со своим темным прошлым и устроился работать тренером по воспитательной работе в футбольной команде".

Пожалуй, последней попыткой в отечественной литературе XX в. вернуть напряжение фаустовскому конфликту, антитезе добра и зла, столь насмешливо снятой "фаустовской" сатирической прозой, явился широко читавшийся в начале 80-х годов роман В. В. Орлова "Альтист Данилов". В отличие от Т. Манна, трактующего гениальность как превышение "нормальных" человеческих возможностей, как своего рода "болезнь", как "продажу черту" во имя созидательной мощи своей души, за что расплатой наступает ее потеря или искажение ("Доктор Фаустус"), роман Орлова в магистральном русле русского фаустизма уверяет: именно освобождение от "зла", "дьявольской" зависимости сообщает талантливому человеку истинную творческую силу. Как это и произошло с героем романа, сыном демона и ярославской крестьянки, которого за сочувствие к земным созданиям и грех любви к земной женщине хотели лишить творческого дара, отняв волшебный старинный альт "Альбани", некогда дарованный "Высшим советом нечистых сил". Однако обостренный любовью и милосердием талант Данилова более не нуждался в технических усилителях, и без того исторгая из обычного инструмента небывалые доселе магические звуки.

Наивная искусственность сюжета и "святочность" концовки романа не снимают, однако, рождающегося на его страницах ощущения вселенского одиночества человека, противостоящего всему "потустороннему" миру, воспринимающемуся недифференцированно, как некое общее враждебное человеку целое.

Трагически-безысходный итог мужественным попыткам русского Фауста XX в. выйти из кризиса просветительской эры, этого начавшегося в XVIII в. периода веры в возможность человека изменить себя и мир, подвел один из наиболее проницательных отечественных лириков-философов Ю.Д. Левитанский. В цикле "Письма Катерине, или Прогулки с Фаустом" (1981), состоящем из стихов разных лет и тем, тональностей и жанров, отрывков из дневниковых записей, сочинений других авторов, хроник и т.п., поэт размышляет о прожитой жизни, вместе с Фаустом посещает прошедшее, заглядывает в будущее, легко тасуя времена и пространства, мечту, реальность, литературные реминисценции, воспоминания, полемические диалоги, опробуя себя в разных пластах бытия, чтобы ответить на главный вопрос, поставленный в гетевской трагедии, суть пари Господа и Мефистофеля: не напрасно ли создатель воззвал человека из тьмы небытия?

Но если гетевский Фауст в конце концов приходит к выводу о возможности подняться до высшего мига бытия в акте действия, акте воли, акте жизни, то герой Левитанского в конце своих блужданий постигает одну истину: неизменность человеческой натуры, вечный круговорот одних и тех же ситуаций, неспособность "прогресса" решить коренные вопросы человеческого существования. У Левитанского нет движения, нет "полярности" в противопоставлении Фауста и Мефистофеля, Земли и Неба. Космос "одомашнен", Фауст становится спутником героя, т.е. как бы Мефистофелем, все относительно, буднично, повторяемо, не манит ни неизведанностью, ни тайной, ни даже страхом. Да и Катерина - Гретхен этого усталого Фауста - является лишь как робкая надежда на "милую душу" в будущем, которая прочтет эти письма о блуждании разочарованной души с пониманием и прощением...

Если Фаусты "гетевского" образца показывали нам - так или иначе - эпос души человека стремящегося, то Левитанский, наиболее полно воплощая кризис просветительства, показывает нам эпос человека смирившегося. Но тоска и усталость, которые испытывают и автор, и его герой, не есть ли это признание неестественности такого состояния? Постоянные обращения отечественных писателей предперестроечного и внушающего столь большие надежды перестроечного периода к образу Гете как символу здоровья и мощи человеческого духа (рассказ Ю.М. Нагибина "О ты, последняя любовь", 1981; повесть Н.Н. Шмелева "Спектакль в честь господина министра", 1988; В.А. Пьецух "Ночные бдения с Иоганном Вольфгангом Гете", 1996) - не залог ли это того, что одиссея русского Фауста еще далеко не окончена, как не мог закончиться и поиск того, кто был его великим прототипом?


Доктор филологических наук Г. В. ЯКУШЕВА, издательство "Большая Российская Энциклопедия"

Фторопластовые рукава авиационного назначения nordmile.ru. . Зип лок пакет с бегунком.
Авторские права на статьи принадлежат их авторам
Проект компании Kocmi LTD